[albatrossbird]

Название: Spes sola homines in miseriis consolari solet
Авторы: Птица Ёж (Svadilfary), volperossa (#огненнаялисица)
Фэндом: Bangtan (BTS)
Персонажи: Хосок/Хоуп, Шуга
Рейтинг: R
Тип: Слэш
Жанры: , Ангст, Драма, Фэнтези, Мистика, Психология, Даркфик, AU, Вампиры
Предупреждения: Насилие, Твинцест, Нецензурная лексика
Размер: Мини (7 932 слова)
Статус: закончен
Описание: МЫ НЕ ВИНОВАТЫ
Посвящение: Я посвящаю Вике. Вика посвящает мне. А ВМЕСТЕ МЫ ВЁРДЖУ
Публикация: нигде
Примечания автора:
1. на самом деле нам всю эту неделю было очень плохо, что аж хорошо
2. В данном тексте Хосок и Хоуп - разные люди. Они братья-близнецы. Поэтому ничему не удивляйтесь.
3. ВСЕМ ДОБРА А НАМ СМИРИТЕЛЬНУЮ РУБАШКУ
4. А еще есть типа арт, и он здесь: АРТ

ОСТАВЬ НАДЕЖДУ...

1.

Когда услышишь о грехе брата твоего, не рассказывай того при ком-нибудь;
ибо это смерть для тебя. (прп. авва Исаия)

По небу несмело тянется цепь белых облаков, но за плотно задернутыми шторами этого все равно не видно. Еще час, и их можно будет распахнуть к чертовой матери, смотреть на звезды и дышать полной грудью. Наконец-то вдвоем.
- Потерпи еще немного.
Джей-Хоупу совсем плохо: он выпачкан в крови чуть меньше, чем полностью, одна судорога сменяется другой, и он не может ничего ответить на уговоры брата. Ему вообще сейчас не до брата, он едва замечает что-либо, но продолжает инстинктивно сжимать его руку в мёртвой хватке. Хватательный рефлекс – первейший у человека. Цепляться за выживание что есть сил – сама природа человека. Выкуси, вечность.
Пытаться вырвать руку – бесполезно, да и, в общем-то, незачем. Хосока трясет не меньше, чем Хоупа. Виной тому безумное волнение, страх и самое страшное – абсолютное незнание, что делать, или, точнее, с чего начать. Любое простейшее действие дается с трудом, но сейчас не время останавливаться на полпути.
- Еще совсем чуть-чуть, правда, - выдыхает Хосок.
В зоне досягаемости нет ни ножа, ни лезвия, ни какого-то еще острого предмета, только это не страшно. Хосок подносит свободную руку ко рту и торопливо, нервно прокусывает запястье клыками. Кожа кажется грубой и напоминает по вкусу резину. Это не очень больно, но и приятным не назовешь. А Хоуп плох, совсем плох.
Вкус собственной крови не вызывает никаких особенных ощущений – кровь как кровь. Хосок чуть приподнимает брата, нежно убирает ему с лица челку и пытается как-то вытереть ему лицо, но только больше размазывает грязь. Приоткрывает ему рот и разжимает челюсти, стараясь не задевать клыки, а затем вливает кровь, которую несколькими секундами он набрал из собственных вен. Судорога Хоупа становится сильнее, но быстро стихает – все идет как надо. Нескольких глотков крови недостаточно, и Хоуп больно кусает Хосоку губы, цепляется за него, вбирает так, будто бы намерен сожрать целиком. Это не жадность, это сильнейшая из жажд, и идти на поводу у нее придется в любом случае.
«Вынырнуть» за новой порцией крови – и процедура повторяется, снова и снова. Это странно, больно, но что воспоминания, что шрамы скоро забудутся и затянутся. Просто сунуть Хоупу запястье под нос – самоубийству подобно, а в этом доме смерть не таких ролях.
- Я хочу еще, - неразборчиво хрипит Хоуп, но для человека, привыкшего понимать с полувзгляда, этого более чем достаточно.
- Да ты в край обнаглел.
Губы сами собой расплываются в улыбке, и пусть от этого кажется, что пасть ему разрывает на части, Хосок не намерен отказывать себе в таком удовольствии, как улыбнуться от души. Он понимает, что Хоуп не вскочит сейчас бодрым и полным сил, и надо радоваться тому, что есть, только… Его хороший, самый лучший Хоуп. Может, влить еще крови? Только куда уж больше. Его любимый братик никогда не любил останавливаться на достигнутом. В общем-то, не так уж это и плохо, только Хосок почти не чувствует руку, и вторая тоже скоро отнимется – Хоуп даже не собирался ее выпускать.
Щеки Хоупа начинают едва розоветь – так слабо, что и не разберешь, это румянец или красноватые закатные лучи солнца сумели пробиться сквозь шторы. Он выглядит лучше с каждой минутой, поганец. Вечно заставляет Хосока волноваться.
- Спасибо, брат, - Хоуп окончательно пришел в себя. Теперь он довольно смотрит на Хосока, который лежит рядом с ним на полу, уставившись в потолок, и разминает руку.
К черту такую благодарность, лишь бы жил он. И вообще, благодарят ли за такое? Особенно брата. Он бы сейчас пнул Хоупа от души – чего тот так буянил. Заживать будет раза в три дольше обычного, вот радость. Только вот Хоуп уже его обнял и спит, посапывая, а тем временем, для них началась новая жизнь.

2.

Kraddy – Into The Labyrinth

И враги человеку - домашние его…
(Матф. X, 36)

На самом деле, Хосок считает свою мать довольно милой особой. Хорошо воспитанная, гордая, она всегда являлась для него неким подобием постоянства, образцом чести. Но прямо сейчас, он готов просто напросто швырнуть свой телефон в стену от злости. Вот как эта женщина не может понять, что все эти «нелепые», «вульгарные», «омерзительные» сборища идиотов и дегенератов – его жизнь? Почему для нее так сложно понять собственного сына? Что для него рэп – это не просто рифмованные строки под электронный бит. Это стиль жизни, это его душа, это просто его жизнь. Если бы только она могла почувствовать то, что испытываешь, выходя на сцену, выкладывая себя полностью, выворачивая наизнанку в поток-сплетение рифм и строчек. И ту эйфорию, когда у тебя действительно получается что-то стоящее, когда ты поднимаешь еще на одну ступеньку в личной воображаемой лестнице достижений.
Но не. Ты же умный мальчик, Хосок. Ты должен брать пример с брата. Он занимается нормальной музыкой. Он хорошо учится. Он не ходит по грязным закоулкам. Он не одевается в какие-то тряпки.
Да пошла она.
Совсем не знает, какой на самом деле Хоуп. Что он тоже своего рода зависимый. Только от танца. И если Хосок говорит, выдирая текст из собственной глотки, то Хоуп кричит движениями, танцем собственного тела.
Они оба одинаковые. Практически совершенные.
Вот только Хосок предпочитает свободу. А Хоуп только изредка выползает из своей раковины. И Хосок вполне мог бы разрушить это все, сделать их действительно одинаковыми, но он не считает нужным помогать брату, выбираться из той задницы, в которую он сам себя загнал. По крайней мере, из этой.
И эта свобода дорого стоит. Километров материнских нервов точно. Свои нервы, Хосок, считает давно напрочь выжженными.
- И если ты снова пойдешь в этот грязный притон, то домой можешь не возвращаться. Раз тебе дороже все эти твои «друзья», - у матери скривилось лицо, - то мы тебе не нужны.
Хосок ненавидит, когда пытаются заставить сделать выбор между семьей и чем-то другим. Его это выводит из себя. До нервной дрожи. До желания снова, как когда-то, влипнуть в серьезную драку, а потом очнуться на больничной койке с парой переломанных костей, ушибами, сотрясением мозга и Хоупом под боком.
Или же разбить материнский любимый сервиз, как ту вазу пару месяцев назад.
Или выкинуть что-нибудь такое, от чего не его одного будет выворачивать.
- Да, пожалуйста! Ты ведь только этого и хочешь, да? Чтобы я исчез? Чтобы меня никогда не существовало? Чтобы был только один весь такой из себя идеальный Хоуп? Чтобы меня где-нибудь наконец прирезали на этих моих омерзительных тусовках? А? – Хосок видит, как бледнеет мать, как Хоуп, спускающийся на крики из их комнаты, замирает на лестнице, да вот только ему сейчас на все плевать. Его срывает так же, как крышу у психов по весне. – Ты пойми, мамуля, что я живой человек. Живой, мать его, человек! Не твоя кукла, не робот, не голая функция. У меня есть свои приоритеты, желания. Свое мнение! И да, сейчас я уйду, и пошли вы все нахуй!
Он срывает первую попавшуюся вещь с вешалки и отталкивает руку Хоупа, пытающуюся его удержать, хоть как-то все исправить. И он прекрасно знает, что может сказать брат в этой ситуации, тут даже мыслей читать не надо. Но Хоупу плевать. Пока плевать, что мать вот-вот разрыдается. Что он почти наверняка не просто разочаровал Хоупа, а практически вонзил нож тому в спину. Что скоро вернется с работы отец, а тогда его ждут большие неприятности.
Плевать.
На все плевать. Уж лучше он будет продолжать гнуть свою линию, чем попадет в ловушку чужих правил и принципов. Ему дороже свобода. А если на пути встретятся те, кто будут препятствовать – то нахрен таких людей в своем близком окружении.
Единственное, чего Хосок не понимает – это то, как жалко и одиноко выглядит его фигура, стремительно отдаляющаяся от дома, исчезающая в сгущающейся вечерней тьме.

3.

Kanye West, Drake feat. Kanye West, – Monster – Monster (Untz Remix))

Вначале была Тьма.
И Сущность была Тьмой и Тьма была Сущностью.
Слово тьмы. Имман.

В этом подобии клуба накурено так, что хоть по воздуху иди – выдержит, но Хосок привык к этой атмосфере, здесь он чувствует во много раз лучше, чем в собственном доме, в любых таких местах он найдет все, что только можно, при желании, здесь и пожить пару дней – не проблема. Он подходит к знакомым, те знакомят его с новыми лицами и так по кругу, никогда не знаешь, какой народ здесь будет ошиваться, но прекрасно догадываешься, чего они все будут ждать – хлеба и зрелищ. Чистого драйва. Адреналина. И вкуса чьего-то унижения. Читать рэп – это как секс, только лучше. Намного лучше. И если бы Хосоку дали выбор – батл с вон тем парнем, немного смахивающего на наркомана и случайно оказавшегося здесь ребенка, или же секс с девчонкой в коротеньких шортах и маечке, не прикрывающей в общем-то ничего, то Хосок бы выбрал батл. Здесь не о чем говорить. Потому что когда ты в клубе – то всегда отрываешься по полной. Это химия. Катарсис.

Хоуп ненавидит, когда брат делает именно так. Когда разрушает до основания все. Вносит в жизнь разруху, а потом, сматывая удочки, убирается восвояси. Да вот только среди них двоих роль доброго близнеца была определена Хоупу, хотя ему порой тоже хочется совершать глупости. Но нельзя. Он ведь хороший мальчик.
Хотя так бывает не всегда.
Но разве это преступление - проникнуть в пустой танцевальный зал вместо того, чтобы готовиться к несуществующей контрольной у такого же мифического друга. Иногда быть хорошим мальчиком поздно – мама верит любому твоему слову. Хотя увлекаться и часто обманывать не стоит.
Разве является преступлением хоть иногда заниматься тем, что тебе действительно нравится? Тем, что приводит в дикий восторг, от чего в предвкушении покалывает кончики пальцев. И когда у большинства ребят его возраста жесткие диски компьютеров под завязку набиты играми, фильмами, порнушкой, то у Хоупа – это танцы. И единственный, кто может его понять – Хосок. Потому что они практически одинаково чувствуют музыку. Только для Хоупа она – дорога из битов и нот, по которой он движется вперед, совершенствуясь, изучая что-то новое. Музыка для него – часть души, часть его тела. То, что заставляет, жить, двигаться. Ведь движение есть жизнь. Отсутствие движения – смерть. Каково это? Быть зверем, монстром, запертым без единого шанса выбраться наружи. Иногда Хоуп чувствует себя именно таким.

И этот парень. Шуга? Оказывается совершенно невозможным. И впервые Хосок пытается за кем-то успеть. Не он оставляет позади. Нет. Рядом с ним Хосок чувствует себя убогим. И это заставляет злиться. Заставляет нервничать. Вылезать из кожи вон. Прыгать выше головы, сворачивая себе шею. Но он все же остается позади, жалкий, запыхавшийся, словно выжатый лимон. Презрение к самому себе растет по экспоненте, как и количество приветствующих этого Шугу одобрительными выкриками. И возможно, для них это ничего и нихрена не значит – ну проиграл Хосок один раз какому-то доходяге, ну и что. Но для него, того кто поднимал себя с нуля, кто до хрипоты, до сорванного горла порой зачитывал обычный англо-корейский словарь – это означает провал, для него огромная ошибка. Промах. Прыжок в бездну при забытом парашюте.
Хосок самоустраняется, пока степень его унижения не возросла до бесконечности. Он выходит на улицу, в пустой тупиковый переулок, чтобы хоть как-то привести нервы в порядок. Проанализировать, какого же хрена вообще произошло и что с этим делать дальше. А этому Шуге, Шуге хочется дать по морде и посильнее. Хотя тот ни в чем не виноват.

Наверное, это все из-за вечерней выходки Хосока, но Хоуп просто не может понять, что же сегодня происходит и почему все не так, как должно быть. Обычно танец – его отдушина, шанс быть самим собой, отвлечься от всего, оказаться в собственном мире. Сегодня же он танцует до срыва, до истерики. Это мало чем похоже на его обычные слаженные движения и продуманные связки. Он танцует так, будто бы идет по лезвию бритвы. Он словно во сне. Когда не можешь контролировать собственные действия. А теперь этот внезапный срыв грозится обернуться чем-то серьезным. Но Хоуп все равно продолжает танцевать. Он не может остановиться. Это не в его правилах, заканчивать танец раньше музыки. Уж лучше он просто упадет бездыханным. Скорее всего, он похож на сумасшедшего, да только вместо голосов в голове – бесконечный повторяющий счет. Ритм, что не желает отпускать, как наркомана игла.

Ноябрь – не самое теплое время года. Скорее даже чертовски холодное уже. Но Хосок чувствует холод совсем не по тому, что из-за собственной глупости вместо теплой куртки схватил тонкую ветровку, когда сбегал из дома. Нет. Он чувствует холодный, внимательный взгляд. Словно бы его оценивают. Как кусок мяса на рынке. И это ему не нравится, совсем-совсем не нравится. Ему совершенно не хочется ощущать себя жертвой, добычей охотника, у которой от страха немеют конечности, и шерсть на загривке встает дыбом. Да только тому, кто наблюдает совсем на это наплевать.
Когда же ледяные пальцы практически нежно прикасаются к его шее, а за спиной издевательски шепчут: «Да ты же совсем как обиженный ребенок», Хосок готов либо сбежать, либо развернуться и дать с ноги этому мудаку. Потому что он не понимает этих глупых игр. И кто уж тут из них двоих ребенок?
Ничего он не успевает сделать. Эти же холодные пальцы с силой сдавливают его горло, а потом наступает момент жгучей боли в шее и адского холода. Словно в него вливают литр за литром весь северный океан. Словно бы его кровь смешали с утренней изморосью. Словно все, что есть внутри, превращается в снежную слякотную кашу.
Или же из него просто на просто выпивают кровь.
Вампиров и проческой мистической херни не существует.
Он всегда в это верил. А еще пугал Хосока страшными сказками.
А теперь вот его пришьют в грязной подворотне возле клуба, где он впервые за несколько месяцев просрал батл.
Удивительно паршивый день.
К его ногам падает что-то поразительно похожее на шапку. На шапку того недомерка Шуги.

Хоуп не успевает. Он сбивается с ритма. Он пытается догнать музыку, а она жестоко издевается над ним. Неудачников никто не любит. Он падает, неудачно приземляясь на запястье. И если это перелом, то ему точно потом не жить.
Удивительно отвратительный день.
И если уж музыка его сегодня отвергла, а собственное тело так некстати подвело, то наверное пора возвращаться домой и изображать из себя примерного мальчика.
Тем более, злой близнец все равно должен скоро вернуться. Ведь Хосок никогда не пропадал на долго. Он просто не может оставить его одного. Ведь так? По крайней мере это то, что они оба всегда обещали друг другу.

4.

Peter Gabriel – My body is a cage

Кто находится между живыми, тому еще есть надежда.
Так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву.
(Еккл. IX, 4)

Хоуп специально не смотрит, какое сегодня число и всячески избегает календарей, но все равно помнит, что в последний раз виделся с братом в позапрошлую пятницу. Как будто можно это забыть. Его поражает, с какой выдержкой родители относятся к происходящему. Нет, мама, конечно же, на следующий день после ухода Хосока стала обзванивать тех его немногочисленных друзей, которых знала, а еще через день – больницы и морги города, сколько хватило сил и времени. В отделении полиции обошлось без истерик. Хоуп грешной мыслью подумал уже, что родители это делают только для того, чтобы потом заявить блудному сыну – смотри, мы из-за тебя всех переполошили, а у тебя ни стыда, ни совести. Конечно, это было несправедливо. Конечно, так может думать только плохой сын. Но он не такой, правда?
- Хоуп, милый, не выходи из дома еще несколько дней, пожалуйста, - говорит ему мама за ужином.
- Да, мам.
А отец не может удержаться от смешка. Оно и понятно – «веселье» началось уже тогда, когда Хоуп расклеивал по округе объявления о пропавшем подростке с собственной фотографией. То есть фотография, конечно, была Хосока, но для него большой разницы нет. И для других разницы нет, поэтому на второй же день Хоупа пытались привести домой как пропавшего без вести. Как остроумно.
Ужин проходит тихо. Теперь матери не с кем препираться по поводу одежды, прически, поведения, прогулов, поздних возвращений домой и ссадин, о происхождении которых Хосок не особо-то и любил рассказывать предкам. Разве что потом, после всех взбучек, Хоупу, сидя с ним на кровати и красочно описывая, что за еблан перешел ему дорогу и как получил за это по заслугам. «Расскажи еще», просил Хоуп, а Хосок и рад был дальше трещать на тему как его все уважают в тусовке и как он утер всем нос в очередном рэп-баттле.
Когда Хосок сам уставал от собственной крутизны, он доставал Хоупа просьбами станцевать что-нибудь очень зашибенское. Почему-то неизменно это все заканчивалось дикими плясками обоих и передразниваем друг друга. Однажды Хоуп увлекся и сломал ногой тумбочку. Странно, что не ногу, но мама про сохранность ног у сыновей не спрашивала, зато очень громко кричала из-за сломанной мебели. Тогда еще Хосок сказал, что хотел сделать сальто и пробил тумбочку головой – мама даже не усомнилась, что так и было. На самом деле она разволновалась и потом еще дней пять выискивала у сына признаки сотрясения, но это было потом. В конце концов, почти все родители одинаковы – сначала ты позор своей семьи и самая паршивая из всех овец, а потом может как-то и окажется, что тебя все равно любят, даже если немного своеобразно.
Почему сразу нельзя сказать? Хоуп никогда не найдет ответа, потому что сам не умеет так. Он не говорит предкам, что его тоже иногда раздражает чрезмерная опека, не говорит, что на самом деле он не готовится сутками напролет к экзаменам – да пошло оно все. Не так уж хочет становиться со временем уважаемым профессором или кем-то еще в этом роде, он хочет жить для себя, и пусть их с Хосоком оставят уже в покое. И как он может сказать маме, что болеет танцами больше всего на свете? Так сильно, что ни за что не скажет, не выдержит, если ему запретят тратить на них время. Он – надежда семьи. Слишком тяжелое для него бремя, но жаловаться права у него нет. Семью-то он тоже очень любит, на самом деле.
- Спасибо за ужин, - Хоуп старается побыстрее помочь матери с мытьем посуды и свалить в их с братом комнату. Он уже неделю уходит под ночь искать Хосока по всяким тусовкам и сборищам. Никто не верит, что с Хосоком могло случиться что-то плохое – уж слишком бойкий парень, в обиду себя не даст. Все думают, что он просто хорошо проводит время в компании таких же оболтусов и ждет, когда родители сменят гнев на милость. То и дело доходят слухи, что Хосока видели ночью в ближайшем парке или в обществе каких-то наркоманов, но Хоуп более чем уверен, что дело в нем самом и его вылазках.
Кажется, все заснули. Хорошо бы подождать еще с полчаса для надежности, но Хоупу уже не терпится. Он поднимает жалюзи на окне и тут же пугается собственного отражения. В стекле с необычной четкостью отражается его бледное, осунувшееся лицо. И еще взгляд немигающий, тусклый – чем-то напоминает зомби. Хоуп тянется к оконной ручке и замирает, потому что его отражение даже не думает делать то же, что и он. Даже дышать становится страшно. Он машет своему отражению, а то продолжает смотреть на него немигающим взглядом. Когда оно начинает приближаться, прислоняет руку к стеклу и глухо шепчет что-то, Хоуп готов поклясться, что у него от переживаний крыша поехала.
- Впусти меня уже, а.
На то, чтобы распахнуть окно, уходит меньше секунды, на то, чтобы втащить Хосока – чуть дольше. Он очень холодный и бледный – еще бы, ноябрь на дворе, а он слишком легко одет. Сжался в комок и сидит на полу под подоконником, царапает ногтем пол. О том, чтобы сию же секунду позвать маму или папу, речь даже не идет. Сначала Хоуп сам с ним поговорит и там видно будет, что делать.
- Ты где пропадал вообще? Знаешь, что тебе предки голову оторвут за такое? Да я сам тебе ее оторву.
- Цыц, не шуми. Я хотел вернуться, но не мог. И не оторвут мне голову, будь уверен. Ну или отрастет обратно.
Хоуп презрительно фыркает – ишь, сколько самоуверенности, и Хосок тоже фыркает, потому что нечего кудахтать так над его душой.
- Я очень хотел вернуться, - повторяет Хосок, - Только, наверное, не надо было.
Его голос дрожит, и сам он точно продрог до костей. Хоуп обнимает брата, чтобы глупости не говорил. Такие нежности редкость для них, но что сказать он все равно не знает, так что хоть так пусть будет. Хосок сначала вроде вырывается, но брат держит его крепко. Слышно, что в соседней комнате кто-то ходит. Наверное, это отец на кухню вышел. Шарканье тапками по ламинатному полу – самый громкий звук во всей квартире. Номер два в этом рейтинге – дыхание Хоупа.
- И что мы будем делать? – одними губами говорит он. Ему должны ответить: «Ляжем спать и завтра на учебу, как хорошие детки», но вместо этого его просят не дышать в ухо. И как бы между прочим Хосок добавляет, что ему пора уходить.
- Не-не-не, что? Ты долбанулся? Обдолбался? Куда собрался опять?
- Что, кончились вопросы? Так надо. Я больше всего не хочу тебя оставлять, но мне правда пора.
Хосок не говорит, что даже не думал возвращаться – это явно не то, что хочет от него услышать брат. Надо сказать, что все будет хорошо, дождаться, пока Хоуп заснет, и свалить навсегда. То, чего он хочет на самом деле – слишком неправильно, но тоже выход. Только для кого из них?
- Ты же знаешь, я тебя больше всех люблю, - отвечает он на тираду брата о том, что тот не думает о нем, это раз, и какого хера вообще он даже не хочет объяснять ему, Хоупу, что происходит, это два. Если уж Хосоку «пора», то и Хоуп с ним пойдет. Что же он, не мужчина, в конце концов? И хватит Хосоку вечно одному все разгребать.
Хоуп – он так близко. Такой возмущенный, раскрасневшийся, растрепанный, такой живой. Сердце колотится бешено, тук-тук, словно у него под майкой птица трепыхается. Тук-тук, тук-тук. Этот звук у Хосока поперек горла, и тошно от него – смерть просто как. Карта вен и артерий начинает отчетливо проступать под кожей — по ее маршрутам хочется водить пальцами, петлять ее реками. Так это видит Хосок, и он люто ненавидит все свои пять чувств, которые разом обратились против него. «Ты же знаешь, я тебя больше всех люблю» - это он себе говорит, не брату. Если любит, то и ничего плохого не сделает.
Рукой он крепко сжимает плечо Хоупа, до глухого хруста, и наклоняется к его шее, вонзая в нее клыки. Доля секунды, и вот она, артерия, испуганно гонит кровь прямиком в пасть Хосока. Если Хоуп сейчас ненароком дернется слишком сильно, брат ему шею свернет и не заметит. Обходится без этого, и Хосок отстраняется от обмякшего тела и начинает шарить по карманам в поисках ножа – спасибо Мастеру за этот такой нужный сейчас предмет. Порезав себе запястье, он тычет им в губы брата.
- Пей, быстрее.
Хоуп едва в сознании и понимает, чего от него хочет брат, но по какому-то неведомому инстинкту начинает слизывать тонкую змейку крови.
- Да не так, дурья башка. Пей. – Времени не так уж и много, а если Хоуп не смекнет, что делать, будет тяжко. Представив, что брат не выдержит и все же умрет от потери крови, Хосок скрежещет зубами и мерно покачивается из стороны в сторону, едва сдерживаясь от воя. Пусть Мастер его тогда убьет, потому что не сможет Хосок без Хоупа. Уже не смог, не удержался, решился утащить за собой. А если Мастер откажется, он найдет способ самому сдохнуть, как бы ему того не запрещали. И разве может сравниться связь с Мастером с братской? Прости, Шуга, если что.
Сколько времени проходит, прежде чем все кончается? Секунды рассыпаются в пыль слишком медленно. Все застывает, и только сама жизнь не подчиняется этому правилу, утекая легко сквозь пальцы. Десять, девять… Тук-тук… Пять, четыре… Тук-тук… Один, ноль. С концом одного отсчета неизменно начинается новый, и тот, что стартовал прямо сейчас, не обнулится еще очень, очень долго. Самое время сказать «Добро пожаловать в клуб»? Или, быть может, «Прости, но я не мог поступить иначе».
Часть

5.

Dead Can Dance – Black Sun

О Солнце, ты лучистое, сияющее.
Мы медитируем на Солнце. Пусть Солнце озарит нас.
(Гаятари-мантра)

Хоуп не просыпается очень долго, но если учесть то, как прошло его обращение, это вполне закономерно. В подвал заброшенного кинотеатра не может проникнуть ни один лучик света, поэтому Хосок вполне бы мог расслабиться, да вот только он не может – он с некоторым ужасом ждет реакции брата на все эти изменения.
Он может лишь надеяться, что Хоуп примет и поймет его решение. Ведь они всегда были вместе против всего мира, против тех предрассудков, что их окружали. Против родителей, что ставили свои запреты. Против системы и порядков. У них всегда был мир. Один на двоих. Он не должен рассыпаться прахом только от того, что Хосок, возможно, совершил ошибку.
Проходит еще около двух часов, и Хоуп наконец-то слабо шевелится и открывает глаза, находя взглядом брата, недвижимо сидящего подле него. Хосок понимает, что в этой реальности прощения ему не добиться – во взгляде Хоупа страх и надежда на то, что все было сном, дикий коктейль непринятия действительности во всей ее темной красе.
- Тебе лучше некоторое время не напрягаться, ты еще не до конца окреп. – Хосок честно пытается изображать спокойствие и безразличие, ему кажется, что выходит вполне сносно, еще живо воспоминание, как совершенно естественно вел себя Шуга, да вот только по сравнению с ним, Хосок ощущает себя бракованным.
Он так же чувствует, как напрягается Хоуп, как он осторожно осматривается вокруг, анализирует собственные чувства, ощущения, воспоминания, как делает некоторые выводы, приподнимается на локтях – в его взгляде Хосок видит обиду, и это впервые ударяет сильнее, чем самые крепкие кулаки, а еще приходит злость – он не бросил Хоупа одного, он забрал его с собой, не смог оставить того одного, так в чем проблемы?
- Так это все не сон?
- Нет.
- За что?
За что… Самый глупый и трудный вопрос, что мог бы задать Хоуп. Такой наивный. Такой детский. Хосок не знает, что на это отвечать. Что не смог бы без него существовать? Но какими словами объяснить то, что вечность без части тебя, без второй половинки души – адская бездна? Как объяснить то, что эта вечность обернулась бы бесконечным мучением, постепенным погружением в безумие. Что без Хоупа Хосок ничто. Так же как Хоуп слаб без Хосока. Неужели Хоуп не помнит, что он его свет, а Хосок его сила?
Хосок молчит некоторое время, потом лениво смотрит на брата. В такой темноте может показаться, что у него нет ни зрачков, ни белков – пустая чернильная бездна вместо глаз.
- Я так захотел. Мы всегда вместе, помнишь?
- Ты гребанный эгоист! Ты всегда был им, - Хоуп срывается на крик. Так рвется струна, так сгорают нервы – нейрон за нейроном. – Я не верю, что ты мог так поступить со мной.
Хосок вскакивает с места. Хоуп тоже. Они смотрят друг на друга, не моргая. Такие похожие, но такие разные, словно отражения в кривых зеркалах. Мгновение – Хоуп срывается с места, Хосок за ним. И как только в этом только что умершем и родившимся теле столько силы?
И он почти успевает поймать Хоупа у самых дверей выхода из подвала. Вот только почти – не значит поймать, а в их случае использовать полумеры вообще опасно. Дверь распахивается с оглушительным грохотом, а проем заливает обжигающий дневной свет, как будто бы кипящее масло со стен осажденной крепости. Хоуп оглушительно кричит, но все пытается выйти на свет, хотя у него, как у только что обращенного, просто напросто срабатывает инстинкт самосохранения. Собственное тело не дает ему убить себя.
Хосок хватает брата за лицо, раздирая пальцами плавящуюся, сгорающую кожу. Он цепляется за распахнутый в крике рот, словно бы просто хочет разорвать голову напополам, а сам едва соображает от боли в сгорающих руках. Это всего-то пара жалких секунд, каких-то пара жалких секунд, а ощущения такие, будто бы их бросили в плавильную печь. Он применяет еще одно усилие, хватая брата в этот раз за талию, и швыряет его куда-то назад.
Хоуп влетает спиной в стену. Хосок закрывает двери обратно. Глаза словно выжжены лазером, а кисти рук как будто бы опалены до самых костей. Кожи, по крайней мере, насколько он может судить, там не осталось. Вот только Хоупу гораздо хуже, ведь он совсем еще младенец по меркам вампиров, и его нижняя часть лица изуродована – такие раны, нанесенные и солнцем, и другим вампиром бесследно не заживают. Он тихо воет, уткнувшись носом в колени. И если свои шрамы на руках Хосок скроет перчатками, то Хоупу придется ходить в маске, всегда.
Хосок подходит к брату, опускается перед ним на колени и хватает за плечи.
- Ты никогда, слышишь, никогда не должен пытать убить себя. Ничем. Понимаешь? Ты будешь избегать солнца. Будешь бежать от охотников. Никогда ближе, чем на сто метров, не подойдешь к любой осине. Ты понял меня, брат мой? Это мой приказ как Мастера.
Слова обжигают глотку изнутри не хуже солнца. Хосок не хотел использовать свою власть. Никогда. Но если только так он может удержать Хоупа подле себя, что ж, другого выхода просто нет.
- Ты совсем, совсем глупый что ли?
Хосок заставляет Хоупа поднять голову от коленей, посмотреть на него, позволить осмотреть себя. Тот тихо взвывает, бросая только взгляд на руки брата, от которых исходит запах паленого мяса. Он переводит удивленный взгляд на брата, который нежно, чего практически никогда не делал, проводит по оплавленной коже кончиками пальцев. Они оба шипят от боли, но не отстраняются друг от друга, наоборот, соприкасаются носами. А потом Хосок целует его в порванный рот. В разбитые изуродованные губы. Прикасаясь языком к каждой царапине, к каждой кровоточащей ране. Словно хочет излечить. Вот только он не обладает никакими такими силами.
Но Хоуп отталкивает его совсем не поэтому.
- Больше. Никогда. Так. Не. Делай.
Это похоже на пощечину. Он бы мог заставить Хоупа делать что угодно. Плясать под его речитатив как куклу на веревочках. Только этим он унизит сам себя. И принесет еще большую боль в их жизни.
Не этого он хочет для брата.
Поэтому он просто утыкается в его шею, практически как в тот раз, когда обращал.
Кажется, его персональное солнце только что стало черным, и сияет бесконечным затягивающим пространством черной дыры.

6.

Bang Yongguk – Sacramental confession

Я научился ходить: с тех пор я позволяю себе бегать. Я научился летать: с тех пор я не жду толчка, чтобы сдвинуться с места. Теперь я легок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под собой, теперь Бог танцует во мне.

- Куда мы вообще пришли? Где Суджон?
- Не истери, малышка. Она уехала домой, а мы с тобой еще немного пошумим.
Хосок ловко выуживает из кармана ключи и открывает дверь нового дома. Девушка, с которой он пришел, держится на ногах некрепко, ее приходится придерживать, чтобы она не расквасила себе лоб, упав на пороге. Свернуть ей шею сейчас или потом? Мертвую Хоуп жрать не будет. Живую, сука, тоже.
А она симпатичная, даже очень. И целуется хорошо. Но Хосок берет ее за плечи и со всей дури вжимает в стену. Череп, может, и треснул, но жить пока будет. Слышно, как наверху морщится Шуга – такие методы кажутся ему «неэстетичными» и грубыми. Ну и черт с ним, вот от кого не хотелось бы слушать морали.
В подвал он несет ее на руках, чтобы не слышать очередных воплей Хоупа на тему того, что он зверь и убийца. Сам Хоуп уже пятый день игнорирует все просьбы не гробить себя. Хосок приказал не умирать, но так и Хоуп не считает это попыткой самоубийства. Он цепляется за свою прошлую жизнь так отчаянно, так хочет снова быть человеком.
Чувства обострены до предела, так, что самого его будто и не существует. Хоуп слышит, как с каплями крови на затылке из девушки вытекает жизнь. Терпкий запах крови, алкоголя и кожи сводит с ума.
- Зачем ты так со мной? – всхлипывает он.
- Затем, что тебе нужно жить. Не обязательно убивать ее. Просто выпей немного крови.
Правда в том, что сегодня она все равно умрет, но Хоуп окрепнет, научится контролировать себя и будет питаться, оставляя людей в живых. Просто дарить друг другу немного жизни – это же совсем не плохо. Но с Хоупом непросто. Его доводит жажда, у него взыграл максимализм и он ничего не хочет слушать.
- Ну и хрен с тобой. Я выкину ее на улицу и там она подохнет просто так.
Хосок так зол, что всерьез думает, что перестанет находить для брата пищу. Это ему не то, и даже донорская кровь, которую не так уж просто украсть, тоже не то. Он тащит девушку вверх по лестнице за ногу, и пусть Хоуп слышит, как она бьется головой о каждую ступень. Да, пусть слышит, пусть это барабанной дробью бьется у него в висках. Какой же ты дурак, Хоуп. Зачем портить лицемерием еще одну жизнь.
Он даже не прикрывает за собой дверь в подвал – другая, ведущая прямиком на улицу, уже закрыта намертво с прошлого раза. И вряд ли у Хоупа хватит сил подняться наверх за ним. Но недооценивать противника – значит, совершить ужасную ошибку. И Хосок приходит в ужас, когда, спустившись обратно вниз, не находит брата.

Парк тонет в зеленоватом свете фонарей и заунывно дергает ветвями деревьев. Вокруг ни единой живой души, а Хоуп не в счет. Как он проскользнул мимо брата, как угадал, в какую сторону бежать, как он до сих пор стоит на ногах – он даже не задает себе этих вопросов. Его несет домой на гребаном вампирском автопилоте, гипертрофированной интуиции и возбуждающем чувстве восторга. Свобода. Прямо здесь и прямо сейчас он может делать все, что хочет. Он вернется домой, расскажет все матери, вернет домой Хосока. Мама будет так рада, что разрешит им заниматься тем, что они любят, отец поддержит, и все будет хорошо. Они станут самой счастливой семье на свете. Самой-самой.
Вот он выруливает к своему дому и надавливает на дверной звонок. Ему очень стыдно, что сейчас всех перебудит. Когда в проеме появляется серое лицо матери, у него щемит в груди.
- Мама…
Он снимает маску, к которой так и не привык, улыбается и почти плачет, так рад вернуться домой. Но мама, почему ты не улыбаешься? Почему у тебя дрожат губы? Разве ты не рада своему сыну? Разве ты не рада тому, что с ним все хорошо?
Его мать в истерике пытается закрыть дверь, потому как видит перед собой нечто, напоминающее оживший кошмар. Словно труп вышел из могилы, и эти налитые кровью и мраком глаза, уродливое лицо, исполосованное в мясо. И клыки. Разве у людей такие бывают? Хоуп не дает двери закрыться и протискивается внутрь дома.
- Мамочка, что с тобой такое?
Ничем не скрыть отвращения, изуродовавшего лицо женщины даже хуже, чем солнечные лучи – Хоупа. Он наклоняется к ней, хочет, чтобы она его приласкала, но она начинает плакать. Он спрашивает, где отец, и мать, запинаясь, отвечает, что он снова в отъезде. Хоуп чувствует воздух квартиры и сам мог бы это сказать, но люди так не умеют, и Хоупу уметь не надо. Он хочет обнять ее, но она вырывается и воет так, что даже бесит. Ему и так тяжело, так что не надо.
- Я не знаю, что случилось, но это… это слишком! Пусть мне вернут моих детей! А ты… ты не можешь быть им.
- Но, мамочка…
- Я не хочу в это верить!
Мать в истерике. Да когда она не истерике, если на то пошло? Слишком громко, слишком близко. Он честно хочет ее успокоить.
И пусть все будет хорошо.
- Не хочу верить.. что это – мой сын… Какой-то монстр…
Нет, хорошо уже не будет.
Его мама, мама, которая всегда гордилась им, только что назвала его монстром. Только потому, что он немного не такой, как раньше. Так гори же ты в аду тогда, если смеешь называть себя матерью.
Она пятится, хочет убежать и запереться в ванной, но Хоуп уже схватил ее за руку, ломая запястье. Он в ярости, но все равно плачет, как ребенок, и выворачивает матери руку под немыслимым углом. От хруста костей ему не легче. Сердце матери захлебывается в стуке, а Хоуп слышит, как шумит кровь внутри нее, и это бесит, бесит, бесит. Сжать ей горло, чтобы остановить это все нахрен и не слышать. А еще лучше – вырвать сонную артерию к чертям. Так Хоуп и делает – вонзается ногтями в шею, разрывает плоть и выпускает наружу артерии, которые тут же рвутся, как паутина.
Не в силах удержаться, припадает к растерзанному телу и начинает жадно пить кровь, вгрызается, сдавливает с такой силой, что один за другим начинают ломаться шейные позвонки.
Гори в аду.
Плевать, все они будут гореть в аду. При жизни, посмертно или так, как Хоуп, плевать. Сегодня можно не быть хорошим мальчиком. Именно поэтому он терзает тело родного человека как бешеная псина и выплевывает куски мяса, продолжая пить кровь.
Только одна надежда и утешает человека в его несчастьях. Хоуп пятится от того, что осталось от матери и бежит прочь из этого дома. У него есть друзья, они знают его лучше матери, и они ни за что от него не отвернутся. Они примут его, обязательно. Даже сейчас.

7.

Enya – Boadicea

Не будь побеждён злом, но побеждай зло добром.

Начинающие гнить трупы пахнут отвратительно сладко, до рвотных позывов, как мусор, застоявшийся в баке, как протухшая мокрая тряпка, ну или молочный сироп, много дней стоявший на солнце. Хосок пинает тело, не важно, что когда-то оно было одним из их с братом общих друзей, сейчас это просто обескровленный кусок мяса. Судя по тому, что разложение уже началось, Хоуп был здесь давно, дней пять, не меньше. Хосок не понимает, как брату удается скрываться почти неделю, устраивая подобные кровавые бойни, и с каждым из трупов становится все хуже и хуже. По идее, он должен прекрасно чувствовать местонахождение Хоупа. Он – Мастер, брат – его дитя. Вот только тому как-то удается блокировать эту связь. Возможно, это из-за того, что они близнецы. Или же просто разум Хосока защищает его самого от начавшегося хаоса в голове Хоупа, только ему это сейчас совсем не нужно.
В их городе введен комендантский час, а газеты пестрят душераздирающими подробностями о маньяке.
Довольно забавно, что серийным убийцей считают его, а первой жертвой – Хоупа, хотя предполагаемый труп так и не нашли. Хосок прекрасно знает, что думают о нем в городе – будто бы он окончательно свихнулся после многолетнего гнета и запретов родителей, сначала пришил братца, а потом располосовал и обескровил мамочку. Далее все пошло по накатанной. Отличный такой сюжетец для малобюджетного триллера с реками крови из свекольной воды, дешевыми спецэффектами и детективом в кремовом плаще.
Ирония в том, что убийца его брат. Вот только вины Хосока здесь не меньше. С него, можно сказать, все и началось. С его привязанности. С его эгоистичных желаний. С глупых мыслей о том, что брат принадлежит только ему одному. Что он собственность. А теперь, Хосок, соизволь расплатиться сполна за приобретение своей так называемой собственности.
Если честно, ему бы хотелось отмотать время назад и никогда не приходить обратно в дом. Нужно было всего лишь уйти с Мастером, а не страдать по тогда еще бывшему человеком брату. Он собственными руками создал монстра. Уничтожил все, что оставалось от прежней жизни. Но как бы он ни ненавидел все те ограничения, что были, такого он не желал Хоупу. Никогда. Он бы сам, своими же руками порвал любого, кто посмел бы причинить боль брату. А теперь он сам сломал его. И теперь ему с ним же и бороться.
Единственное, чего боится Хосок – Хоупа могут обнаружить другие и просто прикончить за нарушение правил. А этого он никак допустить не может. Поэтому продолжает идти по кровавому следу из трупов.

Хоуп хороший. Он знает, что он хороший. И все эти люди сами виноваты во всем. Они называли его монстром, они кричали на него, пытались убить, а ведь он всего лишь хотел помощи. Всего лишь пытался добиться доброты. А мама виновата больше всех – разве она не должна была обнять его? Успокоить? Сказать, что все будет хорошо? Разве хорошие мамы отталкивают своего ребенка? Смотрят на него с отвращением и ненавистью? Хорошие мамы никогда не назовут своего сына монстром. Его мама была плохой. Теперь Хоуп это понимает. Она всегда запрещала им с Хосоком быть вместе. Ругала Хосока. Называла его отвратительным сыном, говорила, что Хоуп лучше Хосока. Но ведь это не так. Хосок всегда был лучше, сильнее, смелее, решительней. Он же веселый. У него много друзей. Он самый лучший брат, единственный, которому Хоуп может доверить любые секреты.
Мерзкий ублюдок, который обратил Хоупа в это существо, паразитирующее на чужой жизни.
Хоуп не хочет больше убивать, он хочет просто свернуться калачиком и умереть. Но умереть нельзя. Брат запретил. И убивать не хочется. Хочется крови. Много-много теплой крови. Хоуп чувствует себя располовиненным. Он одновременно желает умереть, впиться в чью-нибудь шею, а еще придушить брата. Разодрать его горло, грудную клетку, как сам Хосок драл его лицо, мешая попытке выбраться на солнце. А еще, где-то внутри, тлеет мечта объединиться с братом в единое целое. Слиться воедино.
Хоуп очень устал. Очень-очень. Он устал прятаться. Устал убивать. Устал жаждать крови и смертей. Устал быть добрым. Устал быть злым. Устал быть сумасшедшим.
Он раздирает собственные ноги в кровь. Добирается когтями сквозь мышцы и сухожилия до костей. Он воет от боли и безысходности. Его темная густая кровь смешивается с чужой. Он сидит на ледяном кафеле и ломает собственные ноги. Раны, нанесенные вампиром, заживают медленнее. А значит, он никого не убьет в ближайшее время. Никого-никого. Ведь Хоуп хороший мальчик. Он знает, как будет правильно.
И пускай белые кости торчат сквозь порванные мышцы и свисающую клоками кожу.
Он просто очень хороший мальчик. Вот и все.

Хосок чувствует присутствие брата. Это как его собственное обращение. Первый глоток крови. Чувство жжения, возбуждения и желания. Он чувствует Хоупа. А еще кровь. Много-много крови. Много напрасно пролитой крови. Плохо.
Он спускается на недавно закрытую станцию метро. Что-то связанное с ремонтом. Запах его брата указывает путь вернее, чем кровавые отпечатки ладоней на каменных стенах. Хотя они тоже говорят о многом, к примеру, о том, что на станции его ждет отнюдь не зеленое поле с резвящимися единорогами.
Ожидания оправдываются. И даже больше. Намного больше.
Платформа частично покрыта засыхающей бурой кровью, ремонтники в разнообразных позах лежат то там, то тут. Они пытались бежать и сопротивляться. Пытались защититься. И напасть. Хосок это видит по их сломанным конечностям, вываливающимся внутренним органам, свернутым шеям. Их словно пропустило через камнедробилку. Словно куклы чересчур жестокого ребенка, они изломаны и изуродованы. Что хуже всего – неровные, рваные раны на шеях. Словно это была стая диких бешеных собак. А не разумный вампир. Плохо, очень плохо.
Хоуп находится на самих обесточенных рельсах. Из горла Хосока самопроизвольно вырывается короткий вой – брат лежит в позе эмбриона, сломанные кости ног уже начали срастаться, но все же не до конца, и неправильно. Он напоминает загнанного отчаявшегося зверя. Весь в грязи, крови, изодранной дырявой одежде. Безумно худой и опустошенный, несмотря на количество выпитых жизней. Такой жалкий и опасный. Еще хуже, чем могло бы быть.
Он подлетает к Хоупу и бьет того по лицу, но видит лишь безумный, полный боли, жажды и ненависти взгляд. Хосоку хочется разодрать себя в клочья. Ничего не может быть хуже той боли, что он чувствует вместе с Хоупом, чувствует за Хоупа. И причиняет ему. Выйти бы с братом на солнце, сгореть, рассыпаться прахом и развеяться по ветру. Вместе. Прекращая начавшееся безумие. Но так он поступить не может, никогда. Чего он никогда не сможет – убить собственное отражение. Уж лучше мучиться всю жизнь. Мучить себя. Мучить его.
Он ломает Хоупу ноги заново. Тот воет и впивается когтями в его плечи, раздирает куртку, раздирает тонкую кожу, обтягивающую мышцы и кости.
Плевать. Хоупу позволено даже сожрать Хосока заживо. Потому что Хосок сам виноват во всем, что происходит. Чувство вины напоминает осиновый кол в сердце. Костер инквизиторов. Обжигающие лучи солнца.
Он фиксирует переломы лоскутами собственной футболки и берет брата на руки. Им скорее нужно найти убежище. Им нужно убраться отсюда как можно скорее. В перспективе – лучше вообще из города. Из страны. Подальше от людей, что причиняют его брату столько боли. Что называют их обоих монстрами. Что делают Хоупа безумным.
Но времени остается совсем немного, и Хосок изо всех сил пытается добраться до их пристанища.
До рассвета остается пара часов.

8.

Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной...
(Псалом 22 от Давида)

Кем бы ни было это существо, Хоупом его можно назвать только по привычке. Кости на ногах уже срослись, а от шрамов на лице почти ничего не осталось – только вот дело не в этом. «Людей не существует», думает Хоуп. Не в его мире. Да и не нужны ему люди – ему нужна еда.
Паек у Хоупа, можно сказать, элитный. Шуга запретил выпускать его на улицу, чтобы не повторилась кровавая баня – можно подумать, Хосок бы позволил. Девушек из клубов водить тоже смысла нет – Хоуп безумеет, видя кого-либо постороннего. Поэтому в роли пищи выступает сам Хосок, хотя это и очень неправильно. Даже Шуга изредка подкармливает его своей кровью. Для него это огромная головная боль и самые проблемные детки на свете, но тут уже ничего не поделаешь.
- Потерпи еще немного.
Джей-Хоупу совсем плохо: он выпачкан в крови чуть меньше, чем полностью, одна судорога сменяется другой, и он не может ничего ответить на уговоры брата. Ему вообще сейчас не до брата, он едва замечает что-либо, но продолжает инстинктивно сжимать его руку в мёртвой хватке.
Пытаться вырвать руку – бесполезно, да и, в общем-то, незачем. Хосока трясет не меньше, чем Хоупа. Любое простейшее действие дается с трудом, но сейчас не время останавливаться на полпути. Да плевать, что у него сил не осталось. Крови, кажется, тоже.
- Еще совсем чуть-чуть, правда, - выдыхает Хосок.
Хоуп скоро придет в себя и можно будет вздохнуть спокойно.
В зоне досягаемости нет ни ножа, ни лезвия, ни какого-то еще острого предмета – их специально убрали подальше, – только это не страшно. Хосок подносит свободную руку ко рту и торопливо, нервно прокусывает запястье клыками. Кожа кажется грубой и напоминает по вкусу резину. Это не очень больно, но и приятным не назовешь. А Хоуп плох, совсем плох.
Хосок чуть приподнимает брата, нежно убирает ему с лица челку и пытается как-то вытереть ему лицо, но только больше размазывает грязь. Приоткрывает ему рот и разжимает челюсти, стараясь не задевать клыки, а затем вливает кровь, которую несколькими секундами он набрал из собственных вен. Судорога Хоупа становится сильнее, но быстро стихает – все идет как надо. Нескольких глотков крови недостаточно, и Хоуп больно кусает Хосоку губы, цепляется за него, вбирает так, будто бы намерен сожрать целиком. Это не жадность, это сильнейшая из жажд, и идти на поводу у нее придется в любом случае.
Кажется, что Хоуп окончательно подсел на этот допинг, и совершенно не хочется думать, как разгребать эту проблему. Во всем виноват он, Хосок, и он справится. Так же, как и всегда справлялся с терками в семье, проблемами в школе, уродами из тусовки и прочим. Он не теряет надежды, что все наладится. Иначе и быть не может.
«Вынырнуть» за новой порцией крови – и процедура повторяется, снова и снова. Это странно, больно, но что воспоминания, что шрамы скоро забудутся и затянутся. Просто сунуть Хоупу запястье под нос – самоубийству подобно, а в этом доме смерть не таких ролях.
- Я хочу еще, - неразборчиво хрипит Хоуп, но для человека, привыкшего понимать с полувзгляда, этого более чем достаточно.
- Да ты в край обнаглел.
Губы сами собой расплываются в улыбке, и пусть от этого кажется, что пасть ему разрывает на части, Хосок не намерен отказывать себе в таком удовольствии, как улыбнуться от души. Когда Хоуп приходит в себя, Хосок несказанно счастлив. Он понимает, что брат не вскочит сейчас бодрым и полным сил, и надо радоваться тому, что есть, только… Его хороший, самый лучший Хоуп. Может, влить еще крови? Только куда уж больше. Его любимый братик никогда не любил останавливаться на достигнутом. В общем-то, не так уж это и плохо, только Хосок почти не чувствует руку, и вторая тоже скоро отнимется – Хоуп даже не собирался ее выпускать.
Щелкает дверная ручка и заходит Шуга, который только вернулся домой. То, что он видит, совершенно ему не нравится, и он кривит губы.
- Ты же понимаешь, что так не может продолжаться вечность?
Вечность. На это слово у Хосока аллергия.
- Это в последний раз, честно. Ну, или предпоследний, какая разница. Видишь же, что лучше ему.
- Да вообще, аж сверкает.
Шуга тот еще язва, но это он так волнуется. Шел бы отсюда нахрен. Щеки Хоупа начинают едва розоветь – так слабо, что и не разберешь, это румянец или красноватые закатные лучи солнца сумели пробиться сквозь шторы. Или это у Хосока галлюцинации начались. А Хоуп выглядит лучше с каждой минутой, поганец. Вечно заставляет Хосока волноваться.
- Спасибо, брат, - Хоуп окончательно пришел в себя. Теперь он довольно смотрит на Хосока, который лежит рядом с ним на полу, уставившись в потолок, и разминает руку. Когда Хоуп сыт, он чувствует себя хорошим и счастливым. Он не думает о том, что стал вампиром, или о том, как около недели кромсал людей, или о том, что загрыз мать до смерти. Мир замкнулся на нем и его брате. Хоуп не чувствует себя сумасшедшим в такие часы. Он жив и счастлив рядом с Хосоком – за это и благодарен.
К черту такую благодарность, лишь бы жил – вот что считает сам Хосок. И вообще, благодарят ли за такое? Благодарят ли создателей… монстров. Собственные мысли ужасают. Его брат не монстр, монстр – сам он, если позволил, чтобы все так случилось. Только вот Хоуп уже его обнял и спит, посапывая, совсем как в детстве, как в той их жизни. А тем временем, для них началась новая жизнь. В этот раз точно должна начаться.
Пожалуйста, пусть так и будет.